Было еще рано, но осажденный городок давно проснулся. Неуклюже ворочая метлами, под присмотром конвоира буржуи подметали мостовую. Неподалеку от пожарной каланчи, наполовину разбитой снарядами, городская рабочая дружина – человек двадцать пять – наспех обучалась военному делу.
По команде они вскидывали винтовки «на плечо», «на руку», «на изготовку», падали на булыжник и, распугивая прохожих, с криком «ура» скакали от забора к забору.
Мимо разрушенных и погоревших домов, сданных к брошенных купцами лавок Иртыш подошел к розовому двухэтажному дому купца Пенькова, где стоял теперь военный комиссариат.
У крыльца уже толкались люди; из окна, выбитого вместе с рамой, торчал пулемет. Пулеметчик, сидя на широком каменном подоконнике, грыз семечки и бросал шелуху в пузатую, как бочка, золоченую урну.
У главного входа, возле каменного льва, в разинутую пасть которого был засунут запасной патронташ, стоял знакомый часовой. И он пропустил Иртыша, когда узнал, что Иртышу надо.
Иртыш прошел по шумным коридорам и наконец очутился в комнате, где уже несколько человек ожидали комиссара. Какой-то бойкий военный молодец, а вероятно всего-навсего вестовой, потянулся к Иртышу за пакетом.
– Нет! – отказался Иртыш. – Отдам только самолично.
– «Отлично самолично»! – передразнил его молодец. – Да что же ты, дурак, прячешь за спину? Дай хоть подержать в руках.
– Вон умный – возьми да подержись, – указывая на дверную медную ручку, ответил Иртыш. – А это тебе не держалка!
Зашуршала и приоткрылась тяжелая резная дверь – кто-то выходил и у порога задержался.
По голосу Иртыш узнал комиссара – товарища Гринвальда. Другой голос, хрипловатый и резкий, тоже был знаком, но чей – Иртыш не вспомнил.
– Как наставлял наш дорогой учитель Карл Маркс, – говорил кто-то, – то знайте, товарищ комиссар, что я готов всегда за его идеи…
– Карл Маркс – это дело особое, а бомбы зря бросать нечего, – говорил комиссар. – То разоружили бы мы Гаврилу Полувалова втихую, а теперь подхватил он свою охрану – да марш в банду. Иди, Бабушкин, зачисляю тебя командиром взвода караульной роты. Постой! Я что-то позабыл: семья у Гаврилы большая?
– Сам да жена. Жена у него, надо думать, товарищ комиссар, его злобному делу не сочувствует.
– Это мы разберем – сочувствует или не сочувствует.
Дверь отворилась, вышел комиссар Гринвальд, а за ним – коренастый, большеголовый человек в старенькой шинели, с винтовкой, у которой вместо ружейного ремня позвякивал огрызок собачьей цепи.
Иртыш сразу узнал михеевского мужика Капитона Бабушкина, которого в прошлом году за грубые слова драгуны сбросили вниз головой с моста в Ульву.
– Посадить дуру, конечно, следовает, – согласился Капитон Бабушкин. – Как завещал наш дорогой вождь Карл Маркс, трудящийся – он и есть труженик, а капитал – это явление совсем обратное. И раз родилась она бедного происхождения, то и должна, значит, держаться своего класса. Я эти его книги три месяца подряд читал. Цифры и таблицы пропускал, не скрою, но смысл дела понял.
Капитон вышел. Комиссар оглянулся.
– Эти двое не к вам, – объяснил вестовой. – В канцелярии сидят по вызову, а к вам коммерсант с жалобой да вон – мальчишка…
– Что за коммерсант? А-а… – нахмурился комиссар, увидев бородатого старика, который, опираясь на палку, стоял не шелохнувшись. – Садись, купец Ляпунов. Я тебя слушаю.
– Ничего, я постою, – не двигаясь, ответил старик. – Совесть, говорю я, в нашем городе уже давно не ночевала. Контрибуцию мы вам дали. Лошадей дали. Хлеба двести пудов для пекарни дали. Дом мой один под приют забрали – хотя и беззаконие, ну, думаю, ладно – приют дело божье.
А сегодня, смотрю, в другом доме на откосе рамы выставили, в стенах ломом бьют дыры, антоновку яблоню да две липы вырубили. Говорят, якобы для кругозора обороны. «Что же, – кричу им, – или вы слепые? Вон гора рядом. Бери заступы, рой окопы, как честные солдаты, строй фортификацию. А почто же в стенах бить дырья?»
Мы с вами по-хорошему. В других городах народ за ружье хватается, бунт вскипает. Мы же сидим мирно, и как оно будет, того и дожидаемся. Вы же разор чините, злобу. Заложников десять человек почти взяли. У людей от такой невидали со страху язык отнялся. Семьи сирые плачут. Вдова Петра Тиунова на чердаке удавилась. Это ли есть правое дело?
– Врет он, Яков Семенович! – ляпнул из своего угла Иртыш. – Вдову Тиунову они сами удавили. Она была… как бы оказать… блаженная, ей петлю подсунули, а теперь по всем базарам звонят!
Старик Ляпунов опешил и замахнулся на Иртыша палкой.
Иртыш отпрыгнул.
Комиссар вырвал и бросил палку.
– Ты кто? – строго спросил комиссар у Иртыша.
– Иртыш Трубников. Гонец с пакетом от командира Лужникова.
– Сиди, гонец, пока не спросят… Вот что, папаша, – обернулся комиссар к Ляпунову, – тебя слушали, не били. Теперь ты послушай. Хлеба дали, контрибуцию дали – подумаешь, благодетели!.. Врете! Ничего вы нам не давали. Хлеб мы у вас взяли, контрибуцию взяли, лошадей взяли.
Где нам рыть окопы, где бить бойницы – тут вы нам советчики плохие. Заложников посадили, надо будет – еще посадим. Сорок винтовок офицер Тиунов из ружейных мастерских ограбил. Сам убит, а куда винтовки сгинули – неизвестно! Отчего вдова Тиунова на другой день на чердаке оказалась – неизвестно. Однако догадаться можно…
А чью ночью через Ульву лодку захватили? А кто спустил воду у мельницы, чтобы дать белым брод через Ульву?.. Я?! Он?! (Комиссар ткнул пальцем на Иртыша.) Может быть, ты?.. Нет?.. Николай-угодник!..
Иди сам, сам запомни и другим расскажи. Да, забыл! Что это у вас в монастыре за святой старец объявился? Пост, как ангел… сияет… проповедует. Я не бандит Долгунец. Монастыри громить не буду. Но старцу посоветуй лучше убраться подальше.
Прочти ему что-нибудь из священного писания, иже, мол, который глаголет всуе[6] разные словесы насчет того, какая власть от бога, а какая от черта, то пусть лучше отыдет подальше, дондеже[7] не выгнали его в шею или еще чего похуже. Ступай!..
Там тебе я утром сегодня повестку послал. Сорок пар старых сапог починить надо. Достаньте кожи, набойки, щетины, дратвы.
– Где? Откуда?
– Поищите у себя сначала сами, а если уж не найдете, то я своих пошлю к вам на подмогу.
– Бог! – поднимая палец к небу и останавливаясь у порога, хрипло и скорбно пригрозил Ляпунов. – Он все видит! И он нас рассудит!
– Хорошо, – ответил комиссар, – я согласен. Пусть судит. Буду отвечать. Буду кипеть в смоле и лизать сковородки. Но кожу смотрите не подсуньте мне гнилую! Заверну обратно.
Старик вышел.
Комиссар плюнул и взял у Иртыша пакет и сердито повернулся к дверям своего кабинета.
Иртыш побледнел.
Отворяя дверь, комиссар уже, вероятно, случайно увидел точно окаменевшего, вытянувшегося мальчугана.
– Что же ты стоишь? Иди! – сказал он и вдруг грубовато добавил: – Иди за мной в кабинет.
Иртыш вошел и сел на краешек ободранного мягкого стула. Комиссар прочел донесение.
– Хорошо, – сказал он. – Спасибо! Что по дороге видел?
– Трех казаков видал у Донцова лога. Два – на серых, один – на вороном. Возле Булатовки два телеграфных столба спилены… Да, забыл: из Катремушек шпион убежал. По нем из винтовок – трах-ба-бах, а он, как волк, закрутился, да в лес, да ходу… Дали бы и мне, товарищ комиссар, винтовку, я бы с вами!
– Нет у нас лишних винтовок, мальчик. Самим нехватка. Дело наше серьезное.
– Ну, в отряд запишите. Я пока так… А там как-нибудь раздобуду.
– Так нельзя! Хочешь, я тебя при комиссариате рассыльным оставлю? Ты, я вижу, парень проворный.
– Нет! – отказался Иртыш. – Пустое это дело.
– Ну, не хочешь – как хочешь. Ты где учился?
– В ремесленном учился на столяра. Никчемная это затея – комоды делать, разные там барыням этажерки… – Иртыш помолчал. – Я рисовать умею. Хотите, я с вас портрет нарисую, вам хорошую вывеску нарисую? А то у вас какая-то мутная, корявая, и слово «комиссар» через одно «с» написано. Я знаю – это вам маляр Васька Сорокин рисовал. Он только старое писать и умеет: «Трактир», «Лабаз», «Пивная с подачей», «Чайная». А новых-то слов он совсем и не знает. Я вам хорошую напишу! И звезду нарисую. Как огонь будет!
– Хорошо, – согласился комиссар. – Попробуй… У тебя отец есть?
– Отца нет, от вина помер. А мать – прачка, раньше на купцов стирала, теперь у вас, при комиссариате. Ваши галифе недавно гладила. Смотрю я, а у вас на подтяжках ни одной пуговицы. Я от своих штанов отпороть велел ей, она и пришила. Мне вас жалко было…
– Постой… почему же это жалко? – смутился и покраснел комиссар. – Ты, парень, что-то не то городишь.
